Если оценить диалог «Ион» по существу, то необходимо будет сказать следующее.
1) Первая и наиболее ясная проблема, которой занимается здесь Платон, - это, очевидно, проблема художественного вдохновения. С большой настойчивостью он говорит о чистоте такого вдохновения, его оригинальности или несвязанности с какими-либо другими областями человеческого творчества. В частности, Платон стремится отмежевать художественное вдохновение от изображаемых при его помощи предметов и особенно от их производственно-практического создания и употребления. Поэмы Гомера - это не курс медицины, не наука о военном деле, о мореплавании и т.д., сколько бы раз Гомер фактически ни изображал многочисленные предметы, относящиеся к упомянутым областям. «Ион», таким образом, - это критика вульгарно-производственного понимания художественного творчества. Сходную мысль о чуждости всякой рассудочной проблематики художественному вдохновению мы уже нашли в «Апологии Сократа» (22b - с), ее же мы найдем и в «Протагоре» (347с - 348а).
2) Это, однако, не значит, что Платон проповедует здесь чистейший иррационализм. Художественное творчество имеет свои собственные законы, его произведения всегда точнейшим образом оформлены (взять хотя бы всю технику стиха) и т. д. Кроме того, в дальнейшем (например, из «Гиппия большего», 289d, или из «Федра», 265d, или из «Пира», 210b - 212а) мы узнаем, что прекрасное только тогда прекрасно, когда существует сама идея прекрасного, которую можно было бы приписывать отдельным прекрасным предметам и без которой ни один прекрасный предмет не мог бы быть прекрасным. Следовательно, в целом проповедь чистоты художественного вдохновения в «Ионе» не есть иррационализм, наоборот, здесь закладывается основа для критики иррационализма.
3) Несмотря на то что «Ион» - произведение раннего периода и в нем отсутствует какая бы то ни была философская или философско-эстетическая система, в нем все же содержатся определенные намеки на существенное совпадение того, что здесь называется techn? (по-гречески это не только «искусство», но и «ремесло», «выучка», «сноровка», «опытность», «мастерство»), с тем, что здесь называется epist?m? («наука», «научное знание», «знание существа предмета», «научная дисциплина» и пр.). Как мы будем постоянно убеждаться при чтении Платона, идеалом его, хотя он и настаивает на разделении чистого мышления и практически полезного чувственного восприятия, все же является объединение того и другого, правда с приматом чистого мышления, но всегда с признанием его утилитарной значимости. Косвенно в «Ионе» и проповедуется эта единая мысленно-чувственная наука, это знание, с помощью которого только и можно разобраться в том, что такое художественное творчество и художественное вдохновение. Идея такого знания здесь еще весьма далека от своего логического развития, но диалог содержит вполне определенные намеки на нее.
4) Наконец, в «Ионе» выступает образ Сократа в том виде, как он вообще дается в большинстве произведений Платона, в особенности у раннего Платона, где пока еще нет собственного платоновского учения, а разрабатываются только сократовские проблемы и только сократовским методом. Перед нами предстает в высшей степени хитрый, умный, ироничный, но всегда и неизменно добродушный и благожелательный искатель истины, и в частности искатель точных и ясных, по преимуществу философско-этических, понятий. Видно, что Сократ очень глубоко вникает в обсуждаемое понятие и потому легко критикует всякие ходячие, обывательские и непродуманные понимания. А поскольку сам он, по-видимому, тоже пока еще не имеет точной логической формулы данного понятия, то он и не стремится дать его раньше времени; он оказывается погруженным в постоянное искательство истины, в постоянную и очень острую вопросо-ответную борьбу. Одну из первых иллюстраций этого не только острого, но и остроумного искания истины, в процессе которого последнее решение отодвигается на неопределенное будущее, и представляет собой диалог «Ион». Косвенно этот диалог можно считать и выпадом Платона против софистов, которые тоже много спорили по философским вопросам, но отнюдь не стремились во что бы то ни стало найти последнюю истину в точно сформулированном виде.
***
Диалог назван по имени греческого рапсода Иона, которого нельзя отождествлять с известным Ионом Хиосским, лириком и трагическим поэтом V в. до н.э. Сократ, беседуя с Ионом, выясняет природу мастерства рапсодов и поэтов.
Перевод диалога «Ион», публикуемый в настоящем издании, выполнен Я. М. Боровским. Впервые был опубликован в изд.: Платон. Полное собрание творений в 15 томах. Новый перев. под ред. С. А. Жебелева и др. Пг., Academia, 1924, т. IX, и переиздан в однотомнике: Платон. Избранные диалоги, перев. с древнегреч. М., изд-во «Художественная литература», 1965. Для настоящего издания перевод был заново просмотрен и исправлен переводчиком.
(1) Эфес - один из 12 ионийских городов в Малой Азии, где, по одному из преданий, родился Гомер и где особенно почитались исполнители его песен. - 133.
(2) Эпидавр - город в области Арголиде (Пелопоннес), славившийся храмом в честь бога врачевания Асклепия, сына Аполлона. Праздник в честь Асклепия назывался «Великие Асклепиеи» или «Эпидаврии». - 133.
(3) Примечательно, что Ион говорит о себе торжественно - во множественном числе, а Сократ иронически поддерживает самомнение рапсода. - 133.
(4) Панафинеи - праздник, посвященный богине Афине. Справлялся раз в четыре года в Афинах. По преданию, именно на Панафинеях в VI в. до н.э. была сделана комиссией Писистрата запись гомеровских поэм. - 133.
(5) Ион, отвечая на мысль Сократа о том, что рапсод - истолкователь замысла поэта, хвастливо сравнивает себя со знаменитыми учеными комментаторами V в. до н. э., аллегорически толковавшими Гомера. Метродора Лампсакского не следует смешивать с Метродором Лампсакским - учеником Эпикура. О Стесимоброте, бравшем большие деньги за обучение, упоминает Ксенофонт в «Пире» (III, 6). - 134.
(6) Гомериды - общество рапсодов, знатоков, хранителей и распространителей поэм Гомера на о-ве Хиос, считавшихся, по преданию, его потомками. Сведения о них у Страбона (Geogr. XIV, 1, 35) со ссылкой на Пиндара (Nem. II, 1). Здесь скорее всего имеются в виду вообще почитатели Гомера. - 134.
Архилох - ямбограф с о-ва Парос (VII в. до н. э.). Об исполнении рапсодами Гесиода см. у Платона («Законы», II, 658d). - 134.
(8) …нечто цельное. «Цельное», или «единое целое» (to holon), - один из основных терминов философии и эстетики Платона. О категории цельности у Платона см.: А. Ф. Лосев. Эстетическая терминология Платона (в сб.: «Из истории эстетической мысли древности и средневековья». М., 1961). - 136.
(9) Сын Аглиофонта Полигнот с о-ва Фасос - знаменитый живописец V в. до н.э. Павсаний (II в. н. э.) в своем «Описании Эллады» (перев. С. П. Кондратьева, т. II. М., 1950) подробно изображает картины Полигнота в Дельфах, посвященные разрушению Илиона (X, 25-27) и Одиссею в Аиде (X, 28-29). - 137.
(10) Дедал, сын Метиона, - мифический изобретатель и художник родом из Афин, строитель критского лабиринта.
Элей, сын Панопея,- легендарный строитель деревянного коня, с помощью которого греки овладели Троей.
Феодор самосец (т. е. с о-ва Самос) - мастер бронзового литья, по преданию изготовил перстень Поликрата и чашу для Креза, посвященную Дельфийскому оракулу (см. Herod. Hist. III, 41. Русск, перев.: Геродот. История в 9 книгах, перев. Ф. Г. Мищенко, т. I. М., 1888). - 137.
(11) Перечисляются мифические певцы и музыканты: Олимп-флейтист, связанный с культом фригийской Великой Матери богов, Фамира, или Фамирид, - фракийский певец, состязавшийся с Музами и ослепленный ими (Гомер. Ил. II, 594 сл.). Орфей прославился тем, что игрой на кифаре усмирял диких зверей и сумел очаровать бога смерти Аида, пытаясь вывести из царства мертвых свою жену Евридику (см. Ovidius. Metamorph. X, 1-105. Русск, перев. С. В. Шервинского: П. Овидий Назон. Метаморфозы. М., 1937). Фемий - рапсод с о-ва Итака, исполнявший песни во дворце Одиссея и пощаженный им, как певец, во время убийства женихов (Од. I, 154; XVII, 262; XXII, 230 слл.). - 137.
(12) Магнесийский камень, или магнит, назван так по г. Магнесии (Малая Азия), неподалеку от которого был также мидийский г. Гераклея, богатый магнитом; отсюда второе название этого камня - «гераклейский» (ср. словарь Суды, к слову Herakleia lithos).
Существует, однако, и другая этимология названия «гераклейский», которое можно читать также «гераклов», от имени мифологического героя силача Геракла (при этом имеется в виду сила притяжения магнита). Об этой этимологии см.: Гассенди. Свод философии Эпикура. М., изд-во «Мысль», 1966, стр. 221 и прим. 91. - 138.
(13) Мелические поэты - создатели мелоса, т. е. песенной лирики.
Корибанты - см. прим. 20 к диалогу «Критон». - 138.
(14) Вакханты и вакханки - жрецы и жрицы бога Диониса, охваченные в экстазе нечеловеческой силой. Еврипид в трагедии «Вакханки» рисует выразительную картину вакхического служения Дионису (см. речь Вестника, ст. 677-774). В I стасиме этой трагедии прямо поется: «Равнина течет молоком, течет вином, течет медовым нектаром» (142 сл.). Платон («Федр», 244а) пишет: «Но ведь величайшие из благ от неистовства в нас происходят, по божественному, правда, дарованию даруемого». Здесь же (244е - 245а) содержится речь Сократа о разных видах неистовства, в частности исходящего от Муз, овладевающего душой поэта и изливающегося в песнях. Тот, кто следует ремесленной выучке, «тот является поэтом несовершенным, и творчество такого здравомыслящего поэта затмевается творчеством поэта неистовствующего». - 138.
(15) В садах и рощах Муз (миф.) - т.е. на Парнасе и склонах лесистого Геликона, горной гряды в Беотии, посвященной Аполлону и Музам. - 138.
(16) Слова Платона о поэте - существе легком, крылатом и священном - одобрительно приводит Климент Александрийский (Strom. VI, 18 = VI р. 827 = 168, 1-3. Русск, перев. H. Kopсунского: «Строматы, творение Климента Александрийского». Ярославль, 1892), подтверждая мысль Платона о божественности поэта ссылкой на Демокрита. Представление о поэте, вдохновленном божественной силой, не было специфично только для идеалиста Платона, но было присуще грекам вообще, так как материалист Демокрит тоже писал: «Без безумия не может быть ни один великий поэт» (68, В, 17, D (9) = А. Маковельский. Древнегреческие атомисты. Баку, 1946, фр. 569), а также: «Все, что поэт пишет с божественным вдохновением… то весьма прекрасно» (68, В, 18, D (9) = Маков., фр. 570). - 138.
(17) Дифирамб - гимн в честь Диониса, Слово догреческого происхождения. Сам Дионис тоже именовался Дифирамбом.
Энкомий - хвалебная песнь.
Ипорхема (гипорхема) - песнь в соединении с пляской.
Ямбы - разновидность декламационной лирики с чередованием краткого и долгого слога в двухсложной стопе (? -), по содержанию большей частью сатирические. - 139.
(18) Тинних халкидец - поэт, сочинитель пеанов (см. прим. 19). Порфирий («О воздержании», II, 18) сообщает: «Эсхил, говорят, рассказывает, что Тинних из всех поэтов, кого Дельфы удостоили написать пеан в честь бога [Аполлона], создал наилучший пеан». - 139.
(19) Пеан - гимн в честь бога Аполлона. - 139.
(20) …Одиссей вскакивает на порог. - см. Гомер. Од. XXII, 1-4:
Сбросил с тела тогда Одиссей многоумный лохмотья.
С гладким луком в руках и с колчаном, набитым стрелами,
Быстро вскочил на высокий порог, пред ногами на землю
Высыпал острые стрелы и так к женихам обратился. (перев. В. В. Вересаева)
и Ил. XXII, 131 сл.:
Так рассуждал он и ждал. Ахиллес подошел к нему близко,
Грозный, как бог Эниалий, боец, потрясающий шлемом…
(перев. В. В. Вересаева). - 139.
(21) Перечисляются известнейшие герои «Илиады» Гомера: Андромаха - жена Гектора, Гекуба (или Гекаба) - мать его, Приам - его отец. - 139.
(22) О-в Итака - родина Одиссея. - 140.
(23) Ксенофонт в «Пире» (III, 11) упоминает об актере Каллипиде, «который страшно важничает тем, что может многих доводить до слез». - 140.
(24) Хоревт - участник хора. - 140.
(25) Мусей - мифический поэт и прорицатель, ученик Орфея. О Мусее см. у Геродота (VIII, 6 и 96) и Платона («Государство», II, 363с). Мусею приписывались поэмы «Евмолпия», «Теогония» и др. - 140.
(26) Душа… пляшет - метафора, которую можно сравнить с метафорой Эсхила («Хоэфоры», 167): «…сердце пляшет от страха». - 141.
(27) Критике Платона здесь и ниже подвергается ходячее мнение о том, что занимающиеся Гомером знают «всякое искусство». Это - «подражатели», а «истины они не касаются» (см. «Государство», X, 598е - 601а). - 141.
(28) Платон цитирует здесь «Илиаду» (XXIII, 335-340, перев. Н. И. Гнедича). - 142.
(29) Ил. XI, 638 сл. Вторая половина второго стиха соответствует стиху 629, что отражено здесь в переводе. - 143.
(30) Ил. XXIV, 80-82. - 143.
(31) Од. XX, 351-353, 355-357 (перев. В. А. Жуковского).
Феоклимен - сын Мелампа. Меламп - мифический прорицатель, жрец, основатель культа Диониса в Греции (см. Геродот, II, 49). У Гомера о нем: «Одиссея», XV, 225-255. - 144.
(32) «Сражение у стен»: заголовок песни XII «Илиады» (в перев. Гнедича - «Битва за стену», Вересаева - «Битва у стены»). Далее цитируется XII, 201-207. - 144.
(33) Аполлодор из Кизика (см. 541с), Гераклид из Клазомен и Фаносфен - афинские стратеги родом из Малой Азии. Афиняне даровали им гражданство за их доблесть. О первых двух см. у Элиана.(Varia hist., XIV, 5. Русск, перев. С. В. Поляковой: Элиан. Пестрые рассказы. М., 1963). О Фаносфене единственное упоминание у Ксенофонта (Hell. I, 5, 18-19). - 147.
(34) Эфесцы, как и другие ионийцы, считались выходцами из Аттики. По Геродоту (I, 147), «ионяне чистой крови именно все те, которые происходят от афинян». В другом месте (VIII, 44) Геродот сообщает, что афиняне, «пока нынешнюю Элладу населяли пеласги, были пеласгами… в царствование Кекропа названы были кекропидами, а когда власть наследовал Эрехтей, переименованы были в афинцы, наконец, от Иона, сына Ксуфова, начальника афинских войск, названы ионянами». Таким образом, оказывается, что ионийцы - это древнейшие жители Аттики, переселившиеся в Малую Азию. - 147.
(35) Протей - морское божество, известное своим оборотничеством и прорицаниями. В «Одиссее» (IV, 351-570) он предсказывает Менелаю будущее, когда тот по совету дочери Протея Эдофеи овладевает наконец этим «морским старцем». - 147.
сообщить о неприемлемом содержимомТекущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Шрифт:
100% +
Платон
ИОН
ИОН
(или об «Илиаде»)
В диалоге участвуют
СОКРАТ
ИОН
Сократ. Здравствуй, Ион! Откуда это ты теперь к нам прибыл? Или из дому – из Ефеса?
Ион. Совсем нет, Сократ, а из Епидавра, с празднеств Асклепия1
Асклепий – бог врачевания.
Сократ. Не учреждают ли епидавряне и состязание рапсодов2
Рапсоды – исполнители эпических поэм.
В честь бога?
Ион. Конечно, как и по другим искусствам.
Сократ. Ну, что же? Состязался и ты у нас? И как состязался?
Ион. Первую награду мы получили, Сократ!
Сократ. Вот это хорошо! Смотри, чтобы и на Панафинеях нам тоже быть победителями.
Ион. Да так и будет, если бог захочет.
Сократ. Правду сказать, Ион, часто завидовал я вам, рапсодам, из-за вашего искусства, потому что оно требует от вас и по части телесного убранства всегда являться в самом красивом виде, а вместе с тем завидно и то, что вам необходимо иметь постоянно дело как с другими многими и хорошими поэтами, так и особенно с Гомером, лучшим и божественнейшим из поэтов, чтобы изучать его мысль, а не только слова. Ведь нельзя же стать рапсодом, если не смыслишь сказанного поэтом; так как рапсод должен сделаться толкователем мысли поэта для слушающих, а это невозможно хорошо делать, не зная того, что говорит поэт. Вот это все и завидно.
Ион. Правду говоришь, Сократ, это-то мне и доставляло всего больше труда в моем искусстве, и я думаю, что прекраснее всех людей говорю о Гомере, так что ни Метродор Лампсакенец, ни Стезимброт Оазиец, ни Главкон, ни другой кто из когда-либо бывших не может сказать столько и таких прекрасных мыслей о Гомере, как я.
Сократ. Хорошо говоришь, Ион; ясно ведь, что ты не будешь так зложелателен, чтобы не показать этого мне.
Ион. Да и стоит послушать, Сократ, как я разукрасил Гомера, – так, что я считаю себя достойным того, чтобы Гомериды увенчали меня золотым венцом.
Сократ. Да я еще доставлю себе досуг, чтобы послушать тебя; а теперь вот на что ответь мне: силен ли ты по части одного Гомера или также по части Гесиода и Архилоха?
Ион. Никоим образом, но только по части одного Гомера: кажется мне, что этого достаточно.
Сократ. Но есть ведь и такое, о чем Гомер и Гесиод говорят одно и то же?
Ион. И много такого, я думаю.
Сократ. Так разве об этом ты лучше растолковал бы то, что говорит Гомер, нежели то, что Гесиод?
Ион. Да одинаково хорошо, Сократ, – то, о чем они говорят – одно и то же.
Сократ. Ну, а о чем они говорят не одно и то же? Например, об искусстве гадания говорит что-нибудь Гомер, а также и Гесиод?
Ион. Конечно.
Сократ. Так что же? То, что одинаково, и то, что различно, говорят об искусстве гадания эти два поэта, кто бы лучше растолковал: ты или кто-нибудь из хороших гадателей?
Ион. Кто-нибудь из гадателей.
Сократ. А если бы ты был гадатель, то, будучи способен объяснить одинаково сказанное, разве ты не умел бы растолковывать и различно сказанное?
Ион. Ясно, что умел бы.
Сократ. Так как же теперь ты по части Гомера силен, а по части Гесиода – нет, а также и прочих поэтов. Разве Гомер говорит о других вещах, нежели о чем все прочие поэты? Разве не распространялся он большею частью о войне и о взаимных сношениях людей добрых и злых, частных лиц и должностных, и о богах, – как они обращаются между собою и с людьми, – и о небесных явлениях и о тех, что в Преисподней, и о происхождении богов и героев? Не об этом ли Гомер создал свои поэмы?
Ион. Правду говоришь, Сократ.
Сократ. Что же? Разве не о том же самом и другие поэты?
Ион. Да, Сократ, но не одинаково с Гомером.
Сократ. Или хуже?
Ион. Да, и гораздо.
Сократ. А Гомер – лучше?
Ион. Да уж получше, ей-богу!
Сократ. Ну, Ион, милый ты человек, а когда по части счисления многие рассуждают, и один скажет всех лучше, ведь распознает кто-нибудь хорошо говорящего?
Ион. Полагаю.
Сократ. Тот ли самый, кто узнает и дурно говорящих, или другой?
Ион. Тот самый, конечно.
Сократ. А не есть ли это тот, кто владеет арифметическим искусством?
Сократ. Что же? Когда при разговоре многих о полезных для здоровья кушаньях, какие они, один ктонибудь скажет всех лучше, два ли разных знатока будут распознавать, кто сказал лучше и кто – хуже, или один и тот же?
Ион. Ну ясно, что тот же самый.
Сократ. Кто же он? Какое ему имя?
Ион. Врач.
Сократ. Так не скажем ли мы вообще, что тот же самый всегда будет знать относительно многих, говорящих об одних и тех же вещах, кто из них хорошо говорит и кто дурно; или если не узнает дурно говорящего, ясно, что не узнает и хорошо говорящего – об одном и том же?
Сократ. Значит, тот же самый бывает силен по части обоих?
Сократ. Ну а ты разве не заявляешь, что и Гомер и другие поэты, между ними и Гесиод и Архилох, говорят о том же самом, только не одинаково, но один хорошо, а другие – хуже?
Ион. И правду говорю.
Сократ. Так если ты хорошо говорящего знаешь, то знал бы и хуже говорящих, именно, что они хуже говорят?
Ион. Казалось бы.
Сократ. Значит, о любезнейший, мы не погрешим, признавая Иона одинаково сильным по части Гомера и по части прочих поэтов, так как он сам соглашается, что один и тот же судья подобает для всех говорящих об одних и тех же вещах, поэты же почти все сочиняют об одном и том же?
Ион. Что же тут за причина, Сократ, что когда ктонибудь разговаривает о другом поэте, я и внимания не обращаю и не могу ничего дельного прибавить, но попросту дремлю, а как только кто-нибудь упомянет о Гомере, так сейчас пробуждаюсь и внимательно слушаю и легко нахожу что сказать?
Сократ. Нетрудно это объяснить, дружище, но всякому ясно, что ты неспособен говорить о Гомере посредством искусства и знания; потому что, если бы ты имел эту способность через искусство, ты был бы способен говорить и обо всех других поэтах; поэтическое искусство ведь есть нечто целое. Или нет?
Ион. Целое.
Сократ. И ведь если взять и другое какое-нибудь искусство как целое, не выйдет ли один и тот же способ рассмотрения относительно всех искусств? Желаешь ты от меня услышать, Ион, как я это разумею?
Ион. Да ей-богу, Сократ, и очень желаю: рад послушать вас, мудрецов.
Сократ. Хотел бы я, чтоб ты говорил правду, Ион; но мудрецы-то вы, рапсоды и лицедеи, и те, чьи поэмы вы поете, а я ничего другого не говорю, кроме истины, как оно подобает человеку непосвященному. Вот и насчет того, о чем я тебя теперь спрашивал, гляди, как не важно и простовато и всякому доступно то, что я сказал, именно что если взять целое искусство, то одно и то же будет рассмотрение. Ну возьмем в порядке; ведь живопись есть некоторое искусство, – в целом?
Сократ. А ведь есть много живописцев, и бывают они хорошие и дурные?
Ион. Конечно.
Внимание! Это ознакомительный фрагмент книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента ООО "ЛитРес".
Сократ. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и в Гесиоде и Архилохе? Ион. Нет, нет, только в Гомере... Сократ. [...] Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты? Разве он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой людей, хороших и плохих, простых и умудренных? О богах - как они общаются друг с другом и с людьми? О том, что творится на небе и в Аиде, и о происхождении богов и героев? Ион. Ты прав, Сократ. Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом? Ион. Да, Сократ, но они говорят не так как Гомер. Сократ. Что же? Хуже? Ион. Да, гораздо хуже. Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих хуже, т.е. мог бы понять, что они хуже говорят. Ион. Само собой разумеется. Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот же человек может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а ведь поэты почти все воспевают одно и то же. Ион. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом поэте, я в это не вникаю и не в силах добавить ничего значительного, а попросту дремлю, между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас же пробуждаюсь, становлюсь внимателен и знаю, что сказать? Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от выучки и знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь поэтическое искусство есть нечто цельное. Твоя способность хорошо говорить о Гомере - это, как я сейчас сказал, не искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня, что Эврипид назвал магнесийским... Камень этот не только притягивает железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, т.е. притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила зависит от того камня. Так и Муза - сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других одержимых божественным вдохновением. ...Поэт - это существо легкое, крылатое и священное; и он мо- жет творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать, И вот поэты творят и говорят много прекрасного о различных вещах, как ты о Гомере, не с помощью искусства, а по божественному определению. И каждый может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один дифирамбы, другой - энкомии, этот - гипорхемы, тот - эпические поэмы, иной - ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос. Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств, ничего не потеряв из своего убранства, или испытывает страх, находясь среди двадцати и даже более тысяч дружественно расположенных к нему людей? Ведь никто его не грабит и не обижает! Ион. Клянусь Зевсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в своем рассудке. Сократ. Знаешь ли ты, что вы доводите до такого же самого состояния и многих из зрителей? Ион. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как зрители плачут и испуганно глядят, пораженные тем, что я говорю. Ведь я должен внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам, получая деньги, буду смеяться, а если заставлю смеяться, сам буду плакать, лишившись денег. Сократ. Теперь ты понимаешь, что такой зритель - последнее из звеньев... Среднее звено - это ты, рапсод и актер, первое - сам поэт, а бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого.
Платон
Ион
Платон
Ион
Сократ. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и в Гесиоде и Архилохе? Ион. Нет, нет, только в Гомере... Сократ. [...] Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты? Разве он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой людей, хороших и плохих, простых и умудренных? О богах - как они общаются друг с другом и с людьми? О том, что творится на небе и в Аиде, и о происхождении богов и героев? Ион. Ты прав, Сократ. Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом? Ион. Да, Сократ, но они говорят не так как Гомер. Сократ. Что же? Хуже? Ион. Да, гораздо хуже. Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих хуже, т.е. мог бы понять, что они хуже говорят. Ион. Само собой разумеется. Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот же человек может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а ведь поэты почти все воспевают одно и то же. Ион. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом поэте, я в это не вникаю и не в силах добавить ничего значительного, а попросту дремлю, между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас же пробуждаюсь, становлюсь внимателен и знаю, что сказать? Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от выучки и знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь поэтическое искусство есть нечто цельное. Твоя способность хорошо говорить о Гомере - это, как я сейчас сказал, не искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня, что Эврипид назвал магнесийским... Камень этот не только притягивает железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, т.е. притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила зависит от того камня. Так и Муза - сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других одержимых божественным вдохновением. ...Поэт - это существо легкое, крылатое и священное; и он мо- жет творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать, И вот поэты творят и говорят много прекрасного о различных вещах, как ты о Гомере, не с помощью искусства, а по божественному определению. И каждый может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один дифирамбы, другой - энкомии, этот - гипорхемы, тот - эпические поэмы, иной - ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос. Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств, ничего не потеряв из своего убранства, или испытывает страх, находясь среди двадцати и даже более тысяч дружественно расположенных к нему людей? Ведь никто его не грабит и не обижает! Ион. Клянусь Зевсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в своем рассудке. Сократ. Знаешь ли ты, что вы доводите до такого же самого состояния и многих из зрителей? Ион. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как зрители плачут и испуганно глядят, пораженные тем, что я говорю. Ведь я должен внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам, получая деньги, буду смеяться, а если заставлю смеяться, сам буду плакать, лишившись денег. Сократ. Теперь ты понимаешь, что такой зритель - последнее из звеньев... Среднее звено - это ты, рапсод и актер, первое - сам поэт, а бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого.
Диалог Платона. ИОН
Перевод с греческого Я. М. Боровского
Сократ. Иону привет! Откуда ты теперь к нам? Не из дому ли, из Эфеса?
Ион. Совсем нет, Сократ, из Эпидавра, с празднеств Асклепия.
Сократ. Разве эпидаврийцы устраивают в честь этого бога и состязания рапсодов?
Ион. Как же! Да и в других мусических искусствах там состязаются.
Сократ. Что же, и мы выступали в состязании? И с каким успехом?
Ион. Мы получили первую награду, Сократ.
Сократ. Вот это хорошо! Смотри же, чтобы мы победили и на Панафинеях!
Ион. Так и будет, если захочет бог.
Сократ. Да, Ион, часто я завидовал вашему искусству, рапсодов. Оно всегда требует, чтобы вы выглядели как можно красивее и были в нарядном уборе; вместе с тем вам необходимо заниматься многими отличными поэтами, и прежде всего — Гомером, самым лучшим и божественнейшим из поэтов, и постигать с его замысел, а не только заучивать стихи. Как вам не позавидовать! Ведь нельзя стать хорошим рапсодом, не вникая в то, что говорит поэт; рапсод должен стать для слушателей истолкователем замысла поэта, а справиться с этим тому, кто не знает, что говорит поэт, невозможно. Да, тут есть чему позавидовать!
Ион. Ты прав, Сократ. Для меня это и было самым трудным в моем искусстве; все же, мне думается, я объясняю Гомера лучше всех, так что ни Метродор а Лампсакский, ни Стесимброт Фасосский, ни Главкон, ни другой кто из живших когда-либо не был в состоянии высказать о Гомере так много прекрасных мыслей, как я.
Сократ. Это хорошо, Ион! Ведь ты, верно, не откажешься сообщить их мне.
Ион. Да, Сократ, действительно стоит послушать, в какой великолепный убор я одеваю Гомера: по-моему, я достоин того, чтобы гомериды увенчали меня золотым венком.
Сократ. Я непременно выберу время, чтобы послушать тебя. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и в Гесиоде и Архилохе?
Ион. Нет, нет, только в Гомере; мне кажется, и этого достаточно.
Сократ. А есть ли что-нибудь такое, о чем и Гомер и Гесиод говорят одно и то же?
Ион. Я думаю, есть, и даже многое.
Сократ. И то, что об этом говорит Гомер, ты лучше истолковал бы, чем то, что говорит Гесиод?
Ион. То, о чем они говорят одно и то же, Сократ, я истолковал бы одинаково.
Сократ. А то, о чем они говорят по-разному? Например, о прорицании говорят ли что-нибудь Гомер и Гесиод?
Ион. Конечно.
Сократ. Так что же? Кто разъяснил бы лучше сходство и различие в том, что оба поэта говорят о прорицании, — ты или кто-нибудь из хороших прорицателей?
Ион. Кто-нибудь из прорицателей.
Сократ. А если бы ты был прорицателем, разве ты не мог бы истолковать и то, что сказано по-разному, раз уж ты умеешь толковать сказанное одинаково?
Ион. Ясно, смог бы.
Сократ. Как же это ты силен в том, что касается с Гомера, а в том, что касается Гесиода и остальных поэтов, не силен? Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты? Разве он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой людей, хороших и плохих, простых и умудренных? 0 богах — как они общаются друг с другом и с людьми? 0 том, что творится на небе и в Аиде, и о происхождении богов и героев? Не об этом ли сложил свои творения Гомер?
Ион. Ты прав, Сократ.
Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом?
Ион. Да, Сократ, но они говорят не так, как Гомер.
Сократ. Что же? Хуже?
Ион. Да, гораздо хуже.
Сократ. А Гомер лучше?
Ион. Конечно, лучше, клянусь Зевсом.
Сократ. Не правда ли, милый мой Ион, когда, например, о числе станут говорить многие, а один будет говорить лучше всех, то ведь кто-нибудь отличит хорошо говорящего?
Ион. Я полагаю.
Сократ. Будет ли это тот же самый, кто отличит и говорящих плохо, или другой человек?
Ион. Конечно, тот же самый.
Сократ. Не тот ли это, кто владеет искусством арифметики?
Ион. Да.
Сократ. А если многие станут обсуждать, какая пища здоровее, и кто-нибудь из них будет говорить лучше других, то отличит говорящего лучше всех какой-то один человек, а говорящего хуже — другой или обоих — один и тот же?
Ион. Конечно, один и тот же; это ясно.
Сократ. Кто же он? Как его назвать?
Ион. Это врач.
Сократ. Итак, получается: если многие говорят об одном и том же, то всегда один и тот же человек отличит, кто говорит хорошо, а кто плохо; а тот, кто не отличит говорящего плохо, ясно, не отличит и говорящего хорошо, раз они говорят об одном и том же.
Ион. Это так.
Сократ. Значит, один и тот же человек способен судить о них обоих?
Ион. Да.
Сократ. Но ты ведь говоришь, что Гомер и остальные поэты — среди них Гесиод и Архилох — говорят хотя и об одном, но не одинаково: Гомер хорошо, а те хуже.
Ион. Да, и я прав.
Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих хуже, то есть мог бы понять, что они хуже говорят.
Ион. Само собой разумеется.
Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот же человек может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а ведь поэты почти все воспевают одно и то же.
Ион. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом поэте, я в это не вникаю и не о в силах добавить ничего значительного, а попросту дремлю, между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас же пробуждаюсь, становлюсь внимателен и знаю, что сказать?
Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от выучки и знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь поэтическое искусство есть нечто цельное. Не так ли?
Ион. Да.
Сократ. А если взять любое другое искусство в л его целом, то разве не один и тот же способ рассмотрения применим к каждому из них? Хочешь послушать, как я это понимаю, Ион?
Ион. Очень хочу, Сократ, клянусь Зевсом! Я люблю слушать вас, мудрецов.
Сократ. Хотелось бы мне, Ион, чтобы ты был прав; но мудрецы-то скорее вы, рапсоды, актеры и те, чьи творения вы поете, а я всего только говорю правду, как это подобает обычному человеку. Вот и в том, о чем я тебя спросил, — посмотри, как легко и просто всякий может понять мои слова, что способ рассмотрения останется тем же, если взять искусство в целом. В самом деле, разберем по порядку: существует ли, например, искусство живописи как целое?
Ион. Да.
Сократ. И много было и есть художников, хороших и плохих?
Ион. Совершенно верно.
Сократ. Так вот, видал ли ты кого-нибудь, кто превосходно может объяснить, что хорошо рисует сын Аглаофонта Полигнот, а что нет, а когда дело коснется других художников — бессилен? Такого, который дремлет, недоумевает и слова не может вставить, когда Кто-нибудь говорит о творениях всех прочих художников, а когда нужно высказать мнение о Полигноте или о другом, но только каком-нибудь одном художнике, вдруг просыпается, становится внимателен и речист?
Ион. Нет, клянусь Зевсом, такого человека я не видал.
Сократ. Ну а если говорить о ваянии, видал ли ты кого-нибудь, кто толково разбирает достоинства творений Дедала, сына Метиона, или Эпея, сына Панопея, или Феодора самосца, или одного кого-нибудь из прочих ваятелей, а глядя на творения других ваятелей, недоумевает, дремлет и не знает, что сказать?
Ион. Нет, клянусь Зевсом, такого не видывал.
Сократ. И наверное, думаю я, если говорить об игре на флейте и на кифаре, либо о пении под кифару, или об искусстве рапсодов, ты никогда не видал человека, который может искусно говорить об Олимпе, с о Фамире, об Орфее или о Фемии, итакийском рапсоде, а слушая Иона эфесца, становится в тупик и не может сообразить, что в его пении хорошо, а что нет.
Ион. Мне нечего тебе возразить на это, Сократ. Я только уверен, что о Гомере я говорю лучше всех и при этом бываю находчив; и все другие подтверждают, что о Гомере я хорошо говорю, а об остальных нет. Вот и сообрази, в чем тут дело.
Сократ. Соображаю, Ион, и сейчас объясню тебе, что это, по-моему, значит. Твоя способность хорошо говорить о Гомере — это, как я сейчас сказал, не искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня, что Эврипид назвал магнесийским, а большинство называет гераклейским. Камень этот не только притягивает железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, то есть притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила зависит от того камня.
Так и Муза — сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других одержимых божественным вдохновением. Все хорошие эпические поэты слагают свои прекрасные поэмы не благодаря искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости; точно так и хорошие мелические поэты: подобно тому как корибанты пляшут в исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; 0ми овладевают гармония и ритм, и они становятся вакхантами и одержимыми. Вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают; так бывает и с душою мелических поэтов, как они сами о том свидетельствуют. Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт — это существо легкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать. И вот поэты творят и говорят много прекрасного о различных вещах, как ты о Гомере, не с помощью искусства, а по божественному определению. И каждый может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один — дифирамбы, другой — энкомии, этот — гипорхемы, тот — эпические поэмы, иной — ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос.
Лучшее подтверждение этому — Тинних халкидец: он никогда не создал ничего достойного памяти, кроме одного лишь пеана 18, который все поют, — почти прекраснейшее из всех песнопений; как он сам говорит, то была просто «находка Музы». Тут, по-моему, бог яснее всего показал нам, что мы не должны сомневаться, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат; они — божественны и принадлежат богам, поэты же — не что иное, как толкователи воли богов, одержимые каждый тем богом, который им владеет. Чтобы доказать это, бог нарочно пропел прекраснейшую песнь устами слабейшего из поэтов. Разве я, по-твоему, не прав, Ион?
Ион. По-моему, прав, клянусь Зевсом; твои речи проникают мне в душу, Сократ, и мне кажется, что хорошие поэты нам вещают все это, следуя божественному наитию.
Сократ. А вы, рапсоды, толкуете творения поэтов?
Ион. И в этом ты прав.
Сократ. Стало быть, вы оказываетесь толкователями толкователей?
Ион. Совершенно верно.
Сократ. Так скажи мне, Ион, и не утаивай от меня того, о чем я тебя спрошу: всякий раз, как ты хорошо исполнишь поэму и особенно поразишь зрителей рассказом о том, как Одиссей вскакивает на порог, открывая себя женихам, и высыпает себе под ноги стрелы, или как Ахилл ринулся на Гектора, или что-нибудь жалостное об Андромахе, о Гекубе или Приаме, в уме ли ты тогда или вне себя, так что твоей душе в исступлении кажется, будто она находится там, где вершатся события, о которых ты говоришь, — на Итаке, в Трое или еще где-нибудь?
Ион. Как наглядно подтвердил ты свои слова, Сократ! Отвечу тебе, не таясь. Когда я исполняю что-нибудь жалостное, у меня глаза полны слез, а когда страшное и грозное — волосы становятся дыбом от страха и сильно бьется сердце.
Сократ. Что же, Ион? Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств, ничего не потеряв из своего убранства, или испытывает страх, находясь среди двадцати и даже более тысяч дружественно расположенных к нему людей? Ведь никто его не грабит и не обижает!
Ион. Клянусь Зевсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в своем рассудке.
Сократ. Знаешь ли ты, что вы доводите до того же самого состояния и многих из зрителей?
Ион. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как зрители плачут и испуганно глядят, пораженные тем, что я говорю. Ведь я должен внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам, получая деньги, буду смеяться, а если заставлю смеяться, сам буду плакать, лишившись денег.
Сократ. Теперь ты понимаешь, что такой зритель — последнее из звеньев, которые, как я говорил, получают одно от другого силу под воздействием гераклейского камня. Среднее звено — это ты, рапсод и актер, первое — сам поэт, а бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого. И тянется, как от того камня, длинная цепь хоревтов и учителей с их помощниками: они держатся сбоку на звеньях, соединенных с Музой. И один поэт зависит от одной Музы, другой — от другой. Мы обозначаем это словом «одержим», и это почти то же самое: ведь Муза держит его. А от этих первых звеньев — поэтов — зависят другие одержимые: один — от Орфея, другой — от Мусея, большинство же одержимо Гомером, или, что то же самое, он их держит. Один из них — ты, Ион, и Гомер держит тебя.
Когда кто-нибудь поет творения другого поэта, ты спишь и не находишь, что сказать, а когда зазвучит песнь этого поэта, ты тотчас пробуждаешься, душа твоя пляшет, и ты нисколько не затрудняешься, что сказать. Ведь то, что ты говоришь о Гомере, все это не от искусства и знания, а от божественного определения и одержимости; как корибанты чутко внемлют только тому напеву, который исходит от бога, каким они одержимы, и для этого напева у них довольно и телодвижений, и слов, о других же они не помышляют, так и ты, Ион, когда кто-нибудь вспомнит о Гомере, искусен, о других же не знаешь, что сказать. А причина того, о чем ты меня спрашиваешь — почему ты Гомера знаешь, а остальных нет, — та, что не от выучки, а по божественному определению ты — искусный хвалитель Гомера.
